философ, культуролог
Мы вышли из деревни, но до сих пор не пришли в город
— У нас принято считать, что общество потребления — это западное явление, которое проникло в нашу страну на закате советской эпохи. Но так ли это на самом деле?
— Нет, это не так. Советское общество при всех своих особенностях было одним из радикальных вариантов проекта модерна, поэтому в нем сложилась такая же культура потребления, что и на условном Запада; все же для современного мира разделение обществ на западные и незападные уже неактуально. В Советском Союзе, как ни это странно звучит, потребительское поведение иногда весьма широко пропагандировалось. Во многих фильмах позднесталинского времени мы наблюдаем настоящий праздник потребления: например, в «Кубанских казаках» значительная часть действия происходит на ярмарке, там даже звучит реклама автомобиля.
Другое дело, что в СССР в общественной риторике тон задавала интеллигенция, наследовавшая традициям дореволюционной разночинной интеллигенции — прослойки, породившей первых революционеров. Интеллигенция — это вообще очень интересный социальный феномен, это некий специфический «клир», претендовавший на нецерковный моральный авторитет. Составной частью этого авторитета была демонстративная аскетичность и критика буржуазности. Обличение мещанства и обывательства, культа накопительства — все это было знаменем нашей интеллигенции. В первые годы советской власти этот дискурс был частью официальной политики партии, которая в то время представляла собой орден пламенных борцов, прошедших тюрьмы и каторги. Но вся эта риторика не имела никакого отношения к подлинной жизни советского общества и его настоящим ориентирам.
— То есть?
— И в элите, и в обществе в целом закономерным образом сложились вполне обычные потребительские ориентиры, хотя советская культура потребления была очень деформированной.
— Почему?
— Потому что существовал (да и сейчас сохранился) определенный разрыв между публичной риторикой и реальной жизнью и устремлениями большинства людей. Ведь на что у нас люди тратят свою жизнь? Чтобы приобрести квартиру, сделать в ней ремонт, обставить ее, исходя из собственных вкусов. Чтобы познакомиться с этой вот культурой, я советую посетить какой-нибудь крупный мебельный салон, где уровень безвкусицы, пошлой помпезности, шика и китча превосходит все разумные пределы. Поэтому такой специфический прессинг публичной риторики привел к двум вещам: расцвету этой самой потребительской культуры и одновременной ее деформации, включая эстетическую деформацию.
— Так в чем же выражалась эта деформация?
— В том, что потребительство ушло вовнутрь — к нему все стремились, но публично об этом говорить было не принято. В советском обществе господствовало двоемыслие: официальный антибуржуазный дискурс сочетался с буржуазностью на бытовом уровне. Это очень похоже на культуру восточных обществ. Если вы идете по улицам какого-нибудь арабского города, то видите только голые стены домов. Но если вы зайдете в эти дома, то поразитесь роскошному внутреннему убранству. И советская бытовая культура была очень схожей, хотя по основным своим параметрам она мало чем отличалась от западной.
— Вспоминается эпизод из фильма «Москва слезам не верит», где героиня Муравьевой в разговоре с героиней Алентовой предсказывает всю будущую унылую семейную жизнь их общей подруги. Дескать, сначала будут копить на телевизор, потом на стиральную машину, затем на холодильник…
— Да, специфика советского общества заключалась в труднодоступности и дефицитности многих потребительских товаров. Ведь общество потребления — это общество массового промышленного производства стандартных товаров. Поэтому наше общество потребления складывалось в середине XX века одновременно с западным по тем же самым причинам. Кстати, сейчас там этот тип общества во многом устарел, поскольку мир уже живет в постиндустриальную эпоху.
Немецкий философ Одо Марквард писал, что «нужно иметь мужество быть буржуазным». Мне кажется, в русской культуре существует некий дефицит позиции буржуазности, которая мне лично очень близка. Нам действительно не хватает апологии буржуазности.
— Почему?
— Общество потребления — это совокупность «средних людей», про которых еще Аристотель говорил, что именно они должны определять всю политику. Всякий человек должен жить в достатке, что дает ему возможность дружить, общаться и помогать другим. А в нашей культуре под влиянием разночинной интеллигенции, претендующей на роль морального эталона, буржуазная культура считается ущербной. Эта ненависть ко всему буржуазному, восходящая еще к сочинениям Добролюбова, в раннесоветскую эпоху во многом культивировалась по политическим причинам, поскольку именно под ее знаменами большевики уничтожали русскую буржуазию. Да и в позднесоветские времена, которые были более вегетарианскими, нарочитая антибуржуазность и обличение «вещизма» господствовали в публичной сфере и определяли все двоемыслие советского общества, подчеркивая тем самым его деформированный характер.
— В нынешнем российском обществе все это сохранилось?
— Да, конечно. У нас с вами разговор начался с того, что идеология общества потребления якобы пришла к нам с Запада. Но не надо врать хотя бы самим себе. Повторюсь, зайдите в любой мебельный салон — и увидите там самый настоящий храм потребления.
— В нашем массовом искусстве эта проблема нашла свое отражение?
— Да, все это было диагностировано еще в советские времена. Вот вы упоминали фильм «Москва слезам не верит», а мне сейчас вспомнился «Гараж» Эльдара Рязанова. Это типичная проекция позднесоветской интеллигенции, когда обсуждение обычного бытового вопроса (правда, связанного с собственностью) в итоге переходит на уровень высокопарных рассуждений о природе человека с осуждением его низменных проявлений. При этом фильм получился сложный и хороший, очень наглядно иллюстрирующий нравы советского общества времен его заката. Можно еще вспомнить другой рязановский шедевр «Зигзаг удачи», в котором весь сюжет тоже основывается на тяге советских людей к собственности и потреблению.
— Как, на ваш взгляд, процесс формирования общества потребления в нашей стране был связан с особенностями советской урбанизации?
— Советская урбанизация имела в значительной степени мобилизационный характер и проходила очень быстро — в течение 1930-1960 годов. Что такое настоящий город? Любому городу свойственна определенная культура — это место, где живут горожане (буржуа, бюргеры). У нас в стране ввиду такой стремительной урбанизации города просто не смогли переварить в себе десятки миллионов хлынувших в них крестьян. Покойный Вячеслав Глазычев писал, что в первой половине XX века в России города просто исчезли. У нас теперь нет настоящих городов.
— То есть как нет?
— Современные российские города — это на самом деле слободы или их совокупность. Образно говоря, это такие места, где траву уже вытоптали, а асфальт еще не положили, поэтому они больше похожи на пустыри, усыпанные битым стеклом. И это видно во всем: например, у нас люди во дворах многоквартирных домов до сих пор считают возможным застолбить места для своих машин, огораживая тем самым для себя общее публичное пространство. Это чисто деревенская культура — отгородить свое пространство каким-нибудь плетнем.
Есть и объективные факторы: нашему обществу до сих пор свойственен так называемый распределенный образ жизни, основанный на советском потребительском идеале «квартира, дача, машина» и полунатуральном хозяйстве. Этот костяк нашей цивилизации, сформированный еще во времена СССР, окончательно закрепился в постсоветской России. В этом отношении для огромной части населения не было никакого революционного перехода от советского общества к постсоветскому. Иными словами, сейчас жизнь и выживание большинства населения нашей страны «размазаны» между городским и сельским образом жизни: дача, где выращивают продукты питания; гараж с погребом, где их хранят; квартира, где потом зимой потребляют летние заготовки. Поэтому о современном российском городе как о средоточии городской культуры можно говорить весьма условно.
— Если наш город — это не город, то что тогда?
— Это такой специфический кадавр из города и деревни. Я недавно со студентами ездил по Тверской области, где хорошо видны последствия позднесоветской политики ликвидации неперспективных деревень. В результате людей переселили в поселки городского типа с убогими панельными домами, где они окончательно утратили навыки прежней нормальной сельской жизни. Зато вокруг этих обшарпанных домов стоят палисадники и сараи, с помощью которых бывшие деревенские жители пытаются как-то выжить.
Настоящий горожанин — это человек, ценящий публичность во всех ее проявлениях и взаимодействие с незнакомыми ему членами социума в едином общественном пространстве. А у нас нет никакого публичного взаимодействия, потому что все живут кланами. Поэтому общение с другими людьми у нас мало кого интересует. Зайдите в любое кафе — они не приспособлены для общения, потому что в них постоянно гремит музыка и там можно только пить, есть или орать в караоке. Но на самом деле подобные заведения должны быть важнейшими элементами настоящей городской культуры.
— А у нас этой культуры нет?
— Конечно, нет. Когда Григорий Ревзин пишет, что пресловутая плитка в Москве нужна для того, чтобы люди вышли из машин и начали между собой общаться, теоретически он, конечно же, прав. Но мы живем в совсем другом обществе, которое устроено совершенно иначе.
— Вы сказали, что современное западное общество перестало быть потребительским. В чем это выражается?
— Люди начинают себя немного иначе определять. Общество становится еще более индивидуализированным: если в традиционной деревне все оглядываются на соседей, то в современном обществе люди стараются найти и утвердить свою уникальность и индивидуальность. В связи с этим формируется совершенно другая модель экономики, которой сейчас пытаются найти приемлемое название — постиндустриальная, кастомизированная или символическая. Как говорит теоретик концепта общества переживаний Герхард Шульце, императив современного общества западного типа можно сформулировать фразой «проживи свою жизнь».
— Что это меняет?
— Это порождает совсем иную форму потребления. Индустриальное массовое общество ориентировалось прежде всего на функциональность предметов потребления, которые должны подчеркивать социальный статус их владельца и быть добротными, надежными. Но в постиндустриальном обществе люди больше ищут внутреннее удовлетворение, а внешняя функциональность для них отходит на второй план.
Для иллюстрации этой разницы я всегда привожу феномен появления «Гелендвагена». В свое время этот джип создали по заказу последнего иранского шаха Реза Пехлеви. После его свержения во время революции 1979 года в фирме «Мерседес-Бенц» не знали, как сбыть партию уже выпущенным автомобилей. Маркетологи вообще предлагали их уничтожить, полагая, что они окажутся невостребованными. Но потом вдруг оказалось, что «Гелендваген» стал привлекательным для особой категории романтично настроенных автолюбителей, которым свойственен дух приключений.
Но что случилось, когда этот джип появился в России? Какая романтика, какой дух приключений?! У нас он сразу же стал показателем определенного социального статуса его владельца: кто ездит на «Гелике», тот крутой. Поэтому мы и видим выпускников Академии ФСБ, которые на этих «Геликах» устраивают автопробеги по московским улицам. В этом смысле наше общество еще довольно-таки архаично — потребление здесь имеет статусный и демонстративный характер. В более модернизированных обществах демонстрировать свой статус и уровень потребления уже не принято и даже, наоборот, считается дурным тоном.
— Расскажите о философском аспекте потребления, когда оно становится образом жизни и способом самореализации.
— Это сложный и рефлексивный вопрос. Если его обобщить, то все люди всегда живут потреблением, но задумываться о его философском аспекте стали не так давно. Классическая интеллектуальная мысль XIX века было не про потребление, а про труд. Потреблением в то время никто не интересовался.
Но мы живем в обществе модерна, которое основано на выполнении его членами определенных функциональных ролей. Все где-то работают, и многим их работа может совсем не нравиться. Существует не так много профессий, где люди с удовольствием работают и самореализуются. Большинство получают деньги за то, что выполняют некие унифицированные функции: на заводе, в офисе, в магазине или кафе. Поэтому человек реализует себя себя именно в потреблении, которое для него становится смыслом жизни. Одни потребляют пиво после работы, а другие потребляют оперу — это всего лишь разные формы потребления.
Кстати, Маркс этот человеческий трудовой конвейер капитализма называл отчуждением. Он полагал, что можно создать идеальное общество, в котором человек, как писал Маяковский, «землю попашет, попишет стихи». Как известно, ничего не получилось, потому что это изначально была утопия.
— На Западе люди тоже реализуют себя через потребление?
— Я уже говорил, что в развитых обществах демонстративное потребление неактуально. Важно не то, на «Гелике» человек ездит или на «Дэу», а то, как он проводит свой досуг — ходит ли на концерты либо путешествует по миру. Там люди объединяются по типу своей активности и на основе общих интересов и увлечений. Это тоже своеобразная форма потребления, но нам до нее еще далеко.
— Я где-то читал, что в России сейчас главным символом жизненного успеха стал айфон. Причем даже неважно, нужен ли на самом деле такой дорогой телефон его обладателю.
— Да, это известный феномен современного российского общества. У нас люди зачастую даже автомобили покупают дороже, чем могут себе позволить. Наше потребление по-прежнему носит преимущественно демонстрационно-стратификационный характер. Неудивительно, что в нынешней России так необычайно развит рынок поддельных товаров известных брендов. Конечно, со стороны все это выглядит смешно.
— Как вы думаете, что именно современное российское общество унаследовало от советского? Это его осколок или нечто новое?
— Это сложный вопрос. Что-то унаследовало, а что-то нет. Вот почему у нас осталась такая тяга к демонстративному потреблению? Во многом по причине того, что в советском обществе было очень мало возможностей для демонстрации своей исключительности. В каком-то смысле мы до сих продолжаем компенсировать этот вот символический различительный дефицит советской культуры. То есть мы сейчас мало похожи на советское общество, представляя собой скорее его некую компенсаторную противоположность.
Но во многих фундаментальных вещах мы, конечно же, его продолжатели. Мы вышли из деревни, но до сих пор не пришли в город, — и сейчас это не только сохраняется, но и закрепляется в нашем распределенном образе жизни. Именно этот идеал («квартира, дача, машина») продолжает оставаться нашей национальной идеей.
— Как известно, сейчас в связи с экономическим кризисом наше население существенно сокращает свой уровень потребления. Многие даже вспомнили известную русскую поговорку «никогда хорошо не жили — нечего и начинать». Можно ли вообще сократить потребление произвольным образом?
— Когда особо выбирать не приходится, люди просто вынуждены сокращать потребление. Но наше общество уникально — в мире трудно найти ему аналог в смысле общества, которое за одно столетие неоднократно пережило бы столь глубокие и тяжелые потрясения. Мы научились выживать в любых обстоятельствах, и у нас в костный мозг вбито представление о том, что надо всегда быть готовыми к худшему. Нигде больше в мире нет таких гигантских поясов вокруг городов, состоящих из дач и огородов. Мы знаем, что в случае чего своя земля нас прокормит — эта мысль у нас заложена на уровне подсознания.
— Как вы думаете, куда движется современное российское общество? Оно идет по пути развитых обществ или сейчас сворачивает куда-то в сторону?
— В любом случае мы движемся вперед, не выскакивая за рамки модерна. Все эти разговоры про какой-то особый путь беспочвенны. Их ведут профессиональные балаболы из числа нашей интеллигенции, которая всегда была готова обслуживать любой сиюминутный запрос власти. Это последствия того же самого советского двоемыслия и лицемерия, когда говорили одно, а делали совершенно противоположное. Сколько угодно можно рассуждать о цивилизационной самобытности, но я предпочитаю взглянуть на марку компьютера у такого человека.
Конечно, у нас есть свои особенности, связанные с нашим историческим прошлым, но мы находимся внутри культуры модерна. Модерн — это стремление людей жить более свободно и более комфортно. Можно сколько угодно, как во времена СССР, все это гневно обличать, называя «вещизмом» и мещанством, но толку никакого не будет. Конечно, наши технологии, наша инфраструктура во многих случаях просто отстает, но люди очень активно используют новые открывшиеся возможности. Отставание в определенных вещах мы компенсируем другими: например, вы упомянули тягу к айфонам, но у нас в целом необычайно развита гаджетомания, несравнимая с европейскими странами. Эти технологические революции часто проходят незаметно — например, появление морозильных камер кардинально поменяло культуру заготовок в стране.
https://openrussia.org/post/view/17292/