Да, согласна, это не эпическое полотно, это мемуары и мемуары довольно специфические, детство и ранняя юность были очень нестандартные у автора.
И воспоминания не стандартные, воспоминания на смерть деда. Прощание. Как прощанием являются "Полторы комнаты" Бродского.
Но здесь ровесник Бродского пишет совсем о другом и совсем по-другому.
Он остался в девятнадцатом веке, дед так и не выпустил своего замкнутого, немногословного, стесняющегося всего и вся мальчика в двадцатый век, во всяком случае в его вторую половину.
Не только его.
И мое поколение находится на расстоянии
вытянутой руки от девятнадцатого века. Одно рукопожатие, деды родились в девятнадцатом, в крайнем случае в самом начале двадцатого.
Язык, рассказы, некоторое дистанцирование от происходящего, неожиданная расстановка акцентов - "я ему не подал руки", во невидаль-то.
Многое всплывало при прочтение и не в памяти, в душе, ощущение, что ты это знал и видел.
Ложное ощущение.
Все у нас я было другое. И прежде всего среда.
Мы выросли в информационном вакууме и соответственно сформировались. Есть вещи, которые для меня и сейчас табу, к ним в первую очередь относится война.
Нам ничего и никто не рассказывал и поэтому я теряюсь, когда читаю у автора про беседы ссыльных. Либо храбрые были, либо ссылать их было больше некуда, и так был край.
Ни мои родители, ни родители моих друзей никогда при нас ничего не обсуждали, разве что мамы шепотом о погибших. Многое осозналось потом.
Мы сами стали читать и понимать.
Лидия Гинзбург, Буковский, Посев, Оруэлл и т.д. Читали, не спрашивая, через какие руки пришло и не давая родителям. Видимо подсознательно берегли их.
Страх правил их жизнями.
Я хорошо помню сидельцев.
Они появились в Москве, те, кому разрешили, и прилепились в чуланах, проходных комнатах, ванных комнатах своих бывших жилищ, по старому адресу.
А потом весь отпущенный им на свободе срок они боялись, как боялась соседка моей подруги.
В восемнадцать ее отправили в Карлаг, как жену троцкиста. На воле осталась годовалая девочка. Она проработала там санитаркой в медсанчасти. Милая, светлая, пожилая, и когда-то явно красивая. Она так и жила потом , как полевая мышь, вздрагивая от открывающейся входной двери.
Да и все наши родители хоть и не вздрагивали, но при своей партийности молчали, как рыбы. Кое-что из истории семьи отец мне рассказал перед самой смертью, повергнув меня в глубокое удивление.
Если верить автору, а я ему верю, свободомыслие было у ссылных на окраине империи, а в столичном бункере была немота.